Кто-то третий [сборник] - Николай Иванович Леонов

девушка. Я думал, она жить не хочет, а она на операцию согласилась. На операцию согласилась, а видеть никого не хочет. Беда у нее какая-то, товарищ полковник. Если вы захотите ее спросить, то это пустое дело. Мне кажется, что Марина очень одинока. И эта операция для нее — надежда на новую жизнь, на нормальную жизнь. Правда, эту надежду она не особенно видит.

— А ты философ, дружок, — помолчав, заметил Гуров. — У тебя талант в людях разбираться. Ни словом не обмолвился, а сколько в человеке увидел.

— За два-то месяца? — грустно улыбнулся парень. — За два месяца картину до дыр можно просмотреть.

— Ладно, Саша. — Гуров поднялся с дивана, протянул санитару руку: — Ты мне очень помог. Правда! А у Марины действительно беда. Пойду, попробую. Не знаю, что у меня получится, но я долго ее искал, теперь уже все равно надо как-то с ней общаться. — И пошел в сторону палаты, чувствуя, что санитар и хирург смотрят ему в спину.

«Ну вот, — думал Лев, — я и нашел Марину Кириллову. А что мне это даст? Если это, конечно, она. Ну, хотя бы удостовериться, что жива, что ей ничего не угрожает. Успокоить мать. А потом? А потом, наверное, ждать результата операции. Может быть, после этого удастся разговорить девушку. Да, хорошо бы. А то в последнее время все ниточки рвутся одна за другой». Подойдя к палате, он постоял, поправил белый халат, наброшенный на плечи, тихо открыл дверь и остановился на пороге:

— Здравствуйте, Марина!

Маленькая палата, но одноместная. Чисто по-больничному, кровать-трансформер, шкафчик, тумбочка, два стула и дверь, которая ведет, наверное, в санузел. А ведь просто так одноместную палату девушке не дали бы. Эта услуга платная. И если Марина ни с кем не поддерживает отношений, значит, она сама заплатила за такой комфорт. Значит, она хочет жить, значит, это осмысленный шаг. Или… Или Марина на последние деньги создала себе комфорт в последние дни и часы жизни? Тогда все еще хуже.

Девушка повернула лицо к двери, и в мягком приглушенном вечернем освещении палаты на Гурова посмотрели глаза. Большие синие глаза. И столько в них было досады и пустоты, что вот снова пришел человек, снова надо отвечать на вопросы, снова надо общаться. Пустота. А пустота — это всегда одиночество.

— Наконец я вас нашел, Марина Кириллова, — со спокойной уверенностью в голосе проговорил Лев. Осмотревшись, он не спеша взял стул и уселся возле кровати, на которой лежала девушка.

— Кто вы? — бесцветным пустым голосом отозвалась Марина. И не было в ее голосе ни интереса к пришедшему человеку, ни желания с ним общаться.

— Меня зовут Лев Иванович, — ответил Гуров и улыбнулся. — И я очень хороший человек, каких на свете мало. Скажете, что это самомнение? Ничуть. Таким меня считают мои друзья, самые близкие и преданные, таким меня считает жена, самая красивая на свете женщина. Так что и вам сомневаться не стоит.

— И что? — не приняла шутливого тона Марина. — Зачем вам, такому распрекрасному человеку, и такая плохая девушка, как я?

— А знаете, в том, что я хороший, уверено много людей, а в том, что вы плохая, уверены только вы, — снова улыбнулся он. — А что такое мнение одного человека? Субъективность. А она не помогает жить.

— А я и не хочу жить. — Марина сразу же попалась на нужную тему разговора.

— Незачем? Нет цели? Никому не нужна?

— Вот именно! Вы что-нибудь знаете об этом?

— Знаю, — спокойно ответил Лев. — Были и у меня в жизни такие моменты, когда мне казалось, что я никому не нужен, что все пусто и серо. Знаешь, Марина, такое бывает, наверное, у каждого человека. Потому что мы живые, у нас есть сердце и душа. И они часто болят. А жить… жить ведь надо не для кого-то или для чего-то. Она ведь нам просто дана, не за заслуги, а потому что нас очень любили родители и подарили нам эту жизнь. Авансом. Просто потому, что любили. И подарки в жизни нам делают люди, потому что любят нас.

— Подарки, — пробормотала девушка, но Гуров не дал ей снова пуститься в бессмысленное и пустое бормотание.

— Подарки? Нет, не подарки — это потребность, которая существует в каждом человеке. Потребность отдавать другим, делать для других. Создавать свой прекрасный и совершенный мир внутри себя и жить в нем, руководить им.

— Вы сказочник?

— Я не сказочник. Но я очень люблю одного писателя, который сумел очень просто ответить на такие сложные вопросы. Он был летчиком, большим романтиком и очень любил жизнь. Но в его стране шла война, во всем мире шла война, и он погиб, потому что был военным летчиком. Ты слышала об этом человеке? Экзюпери!

— Не помню… нет, наверное, — ответила Марина, и Гурова это обрадовало. Она все же ответила, диалог, хоть такой вялый, но идет, продолжается.

— Есть такое изречение, которое многие знают и очень ценят. Оно звучит так: «Мы в ответе за тех, кого приручили». В книге о Маленьком принце это звучит как аллегория, но смысл у этого изречения очень глубокий. Знаешь, там описывается мальчик, у которого была своя собственная планета… очень небольшая, но он за ней старательно ухаживал. И у него росла там роза…

И Гуров стал рассказывать о книге, которую знал и любил с самого детства, покоренный романтическим духом Экзюпери. Марина слушала, иногда задавала вопросы. И очень было хорошо, что она не задала другого вопроса, который бы ей в этой ситуации следовало задать: «А кто вы такой и что здесь делаете?» Чем дольше Кириллова не будет задавать этот вопрос, тем больше он успеет расположить ее к себе, войти к ней в доверие. Без этого с ней в таком состоянии разговора о семье, об отце не получится.

Задержания начались сразу, в один день, по общему приказу. Блокировалась телефонная и интернет-связь, не выходили машины, руководителей и подчиненных, замешанных в аферах с контрабандным сыром, задерживали прямо на рабочих местах, но чаще — еще дома. Несколько областей лихорадило, потому что проверялось очень большое количество грузоперевозчиков, документации. Да и сами машины тоже.

Осунувшийся, похудевший Крячко вернулся поздно вечером и сразу уселся за компьютер. Гуров, войдя в кабинет, остановился в дверях, глядя на друга:

— С прибытием, Стас! Ну, как ты? Со щитом или на щите?

— Помнится, в студенческие годы у нас говаривали не так, а более цинично. Спрашивалось: «На коне или под конем?» — отозвался Крячко и откинулся на спинку кресла. — Порядок. Веревочка кончила виться,